Но факты были неопровержимы. Обвинение смогло доказать, что Сергей после смерти жены находился в подавленном состоянии и, видимо, чтобы снять душевные муки, втайне употреблял препараты. Давно ли? Об этом государственный адвокат не слишком позаботился.
Этот адвокат, скорее, был просто формальностью. Сергея хотели упечь за решетку и упекли. Зона встретила Сергея неласково.
А как иначе? Не курорт? В камере, куда определили Сергея, сидели отъявленные преступники. И с первого дня у него начались проблемы. «Сиди тихо, у параши!» — с угрозой сказал ему главный по камере.
«Может, и проживешь дольше». Главный этот по кличке Топор на зоне отбывал третий срок. В своих кругах его знали и боялись.
Он веское слово имел. А в этой камере был вообще царь и бог. Сергей ничего этого не знал, но понял, что лучше не связываться, а потому решил не нарываться.
Сел на ту кровать, что ему указали. Но это не спасло его от зэковской расправы. В первую же ночь он был избит.
За что он и сам не понял. А потом ему объяснили. То, за что он сидит, таких тут учат по-своему.
Узнали сокамерники про его дело. На зоне свое сарафанное радио. И работает оно исправно.
«Я не виноват», твердил Сергей. Но кто бы ему верил? Неизвестно, что было бы дальше, если бы не один случай. В тот вечер в камере зэки устроили пир.
Кому-то пришла посылка с воли. Разложили они вкусности, чефиру, как положено, заварили. И вот сидят они, попивают этот чефир.
И вдруг топор хватается за грудь и падает. Его дружки сразу и не поняли, что произошло. А Сергей, который в это время лежал на своем месте, тут же подскочил и подбежал к топору.
У того явно был сердечный приступ. «Врача надо срочно!» крикнул Сергей и кинулся делать непрямой массаж сердца. «Эй, ну-ка слезь с него!» — заорал приближенный топора Костян.
Он подбежал к Сергею и дернул того на себя. «Зови дежурных, срочно!» — крикнул Сергей, отбиваясь. «Он умрет сейчас, если не помочь!» «А ты откуда знаешь?» — удивился самый старый в камере Митрич.
«Я врач!» — разозлился Сергей. «Если вы все про меня знаете, что же про это не узнали?» Костян, услышав это, понятливо кивнул и кинулся стучать в двери. И только минут через двадцать в камеру пришел врач.
Сергей все это время делал массаж сердца. «Правильно все!» — кивнул тюремный доктор. «Если бы не твои действия, уже бы загнулся!» Топора унесли в лазарет.
Все оставшиеся в камере сгрудились в кучку и смотрели растерянно на Сергея, а он, уставший после реанимационных действий, лег к себе. «Слушай, а ты зачем это делал?» Наконец решился у него спросить Костян. «Топор ведь жестко с тобой!» «Я в первую очередь врач!» — тихо произнес Сергей и отвернулся к стене.
Говорить ему совсем не хотелось со своими вчерашними обидчиками. Он с ужасом представлял, если Топор умрет, ведь его дружки могут все перевернуть и представить так, как будто он виноват в смерти Топора. Но в этот раз судьба сжалилась над ним.
Через два дня Топор был в камере, и первым делом он устремился к Сергею. «Спасибо тебе!» — хрипло сказал он. «Мне врач сказал, что это ты меня спас».
«Вас спасли лекарства». «Как можно спокойнее», ответил Сергей. «А в первую очередь ты!» — твердо произнес Топор.
«Так, Сергей, ты извини меня за нетеплый прием. И меня, и всех тут. С этого дня тебя никто не тронет.
Ты под моей защитой. Перебирайся давай, доктор. Поближе ко мне».
С этого дня прозвище «доктор» так и прилипло к Сергею. Теперь у него было приличное место, доброе отношение зеков. Топор внимательно выслушал историю Сергея.
«Странно все», согласился он. «Одни косвенные доказательства, а тебе по полной дали в рамках твоей статьи. Ты кому-то, может, дорогу перешел?» Никому я ничего не переходил.
Сам ничего не понимаю. «Да это все ерунда. Я не верю, что моя дочка могла вот так сгинуть».
«Да, парень, тяжело тебе», вздохнул Топор. «Ты уж прости нас, что мы тебя так встретили. Мы ведь не сами».
«Как это?» «А с воли малява пришла, что тебя надо довести, чтобы ты сам на тот свет отправился». «Кто мог такое прислать?» Не поверил Сергей. «Не знаю, об этом не говорят в открытую.
Могу сказать, что очень серьезные люди распорядились». «И что же теперь?» «А ничего. Никто тебя здесь не тронет».
И началась у Сергея другая жизнь, спокойная, безрадостная, но хотя бы безопасная. Удивительно, но больше не было с воли указаний убрать Сергея, словно забыли про него. А через год после того, как Сергея посадили, умерла Анна Дмитриевна.
Инфаркт. Не смогла она жить с камнем на сердце, что единственный родной сын стал причиной смерти любимой внученьки. Да и не простила Сергея.
Получив известие о смерти матери, Сергей долго молчал, а ночью даже всплакнул тихонько. «Мама, как все получилось не почеловечески!» Они так и не объяснились. А ведь Сергей написал Анне Дмитриевне с десяток писем, и в каждом он убеждал мать в своей невиновности.
Не поверила. Так и ушла с обидой. Сергей вспоминал, как они жили с мамой.
Ему было четыре, когда умер отец, и всю жизнь мама посвятила только ему. Замуж больше не вышла. Она была его первым другом и советчиком в школе, и потом, повзрослев, он всегда прислушивался к мнению Анны Дмитриевны.
Единственный раз он не послушал мать, когда дело коснулось его жены. Любил он очень Ирину и слушать ничего не хотел. А маме не нравилась Ирина, хоть и тресни, зато вот внучку обожала.
А теперь никого нет у Сергея. Ни жены, ни дочери, ни мамы. Одиночество изводило.
Особенно худо было по ночам, когда каждый зэк засыпал с мыслями о семье, даже топор, у которого на воле подрастали два сына, а у Сергея не было никого. Зачем ему жить? Для чего? Сергей стал жить как механическая кукла. Дышал, ел, выполнял тюремную работу в столярном цеху, а душа его словно каменела.
И с каждым годом все больше. Даже топор со временем заметил, что с его спасителем что-то не то происходит. — Серега, ты выкини все черные мысли из головы.
Однажды посоветовал он. — Вот увидишь, все в твоей жизни еще наладится. — Да зачем мне эта жизнь? Еле шевеля губами ответил Сергей, глядя в одну точку.
— Никого у меня не осталось. — У тебя остались воспоминания о дочери, о жене, о матери. Вот и живи за них, за всех.
— Не смогу. — Сможешь. Ты, главное, сюда больше не попадай.
Не наш ты человек. Тебе на воле привычнее. — Теперь уже и не знаю, где…